«Дюрюмва-дюрюва!» — хриплой и пронзительно громкой скороговоркой кричал продавец, накидывая в мой обед ошметки салатных листьев,  картофеля фри и куски крупно порубленного жаренного на вертеле мяса. Лицо его излучало равнодушную пренебрежительность свинаря, который, как и много лет до этого, каждое божье утро кормит скот одним и тем же кормом.

«Дюрюмва-дюрюмва!» — прокричал он снова, подавая мне большущую порцию еды, завернутую в душистый тонкий дюрюм, но уже с доброжелательной улыбкой. И снова, уже без всякого удивления я обнаружил, что самая вкусная еда, обыкновенно, приготовлена с пренебрежением.

Жаркий летний день наводил в далеке серую полупрозрачную дымку влажного морского воздуха, в котором смешивались запахи, звуки и краски Европы и Азии. Я находился в Европе, однако пришел теплоход с противоположного берега Босфора, и я смешался в толпе с людьми, прибывшими из Азии, и разбегающихся по своим делам. Кто-то бежал на уходящий трамвай, кто-то озирался по сторонам в смысле что-нибудь пожрать, кто-то стучал колесиками чемоданов по плитке мостовой, направляясь к железнодорожному вокзалу, а кто-то уже был здесь, как и я решая, что делать дальше.

«А не поехать ли мне в Азию?» — спросил я себя, прикидывая в уме перспективы такого развития событий. И тут по-турецки заговорил мегафон, висевший на стене морвокзала. Это символ, подумал я и направился к автомату с жетончиками. Я воткнул купюру в купюроприемник и поднес палец к кнопке выдачи жетона, но там уже находился пальчик паренька, который незаметно для меня, подкравшись снизу и немного слева, пытался «помочь» мне получить жетон, чтобы потом, протянув ладошку, попросить чаевые. Меня это разозлило, поэтому паренек остался ни с чем. Пусть учится деликатности, подумал я опуская жетон в турникет.

Я вышел на пристань и остановился. Я снова попал в такое место, в которое не часто приходится попадать. Я стоял долго, почти в оцепенении уставившись на картину, которая припечатала меня на месте свое динамикой, масштабом и напряжением. Я представил себя растворенным в этом напряжении, как будто частичка меня присутствует во всех объектах, которые движутся, стоят, и вдруг начинают двигаться, или двигаясь на огромной скорости, вдруг останавливаются.

В кажущемся калейдоскопе разнообразия, вдруг открывалась строгая мозаика рациональности. Каждый объект двигался по заданной, иногда только ему известной траектории. Они, как мне казалось, должны били сталкиваться, но не сталкивались. Большие, маленькие, совсем малюсенькие и огромные, разноцветные. Большие гудели, маленькие свистели, совсем малюсенькие пищали. Большие поглощали или выплевывали маленьких и те разбегались. Огромные медленно проходили мимо без остановки и без звуков, но те, которые меньше их, ни в чем их не избегали, а только ловко проскакивали в щели между другими большими и поменьше. Но не было в этом процессе более или менее важных объектов. Ведь пищащие дети в колясках не менее важны огромных танкеров, груженых контейнерами. Ведь все они заняты одним. Двигаются по это тонкой полоске моря, одновременно разделяющей и соединяющей Европу и Азию, разнося звуки, запахи и грузы и друг друга по морю по воздуху, по душам и взглядам.

Капитаны судов также умело маневрировали в проливе, как маневрировали своими тележками разносчики всякой всячины, как водители поездов и автобусов, яхт и моторных лодок, спокойно шли вперед перед огромными судами, как мамочки с колясками шагали в толпе. Толпа людей на берегах, толпа судов в проливе, толпа чаек в небе, толпы туристов в музеях, всего много, все движется и дышит.

И тут все стихло. Я стоял один на причале и ел свою дюрюмву. Не было судов, людей и чаек, не было города и строений. Только я на берегу, и другой берег, вода и ветер. И что-то еще есть в этом месте. Но что? Ах да, Сила! Та незримая невещественная, ментальная сила, которая уже была здесь еще до появления всего того, что проявляет эту силу. Она будет здесь и после того, как все исчезнет. Притянется, оттолкнется и снова притянется. Европа к Азии, Земля к Солнцу, и это колебательное равновесие в волнах между ними. Это колеблется Босфор. Здесь Сила  и я ее чувствую. Я поддаюсь колебаниям этой силы вдыхаю ее, пусть она мной подышит и я останусь в ней, но…

Муэдзин запел с ближайшей мечети, приводя меня в чувство, к мои  ногам упал трап теплохода, из которого рядками высыпали люди, обтекая меня. Я посторонился и, пропустив всех поднялся на борт. Матросы отдали концы и капитан, прямо от пристани врубив полный ход, прямо пошел к Азиатскому берегу. Стоя на корме, я смотрел, слушал, дышал и с благодарностью наслаждался ею, силой.

The End